Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]
— Но такого мужа, конечно, сложно будет удержать на месте, — продолжала Деметра. — Он то тут, то там. И ни в коем случае не рассчитывай на то, что тебе удастся его изменить, доченька, мужчину невозможно изменить, к нему можно только приспособиться и научить его приспосабливаться к тебе. Поэтому я в свое время решила не выходить замуж. Зачем мне под кого-то подстраиваться?.. Почему ты ничего не ешь? Тебе не нравятся лепешки? Хочешь сыра? Тебе надо поправиться, смотри, на кого ты похожа стала, совсем исхудала там, внизу. Я тоже хочу поправиться, теперь не до диет. — Деметра виновато засмеялась: — Я потеряла пятнадцать килограммов за это время.
Весна быстро обратилась теплым щедрым летом, наполненным птичьими голосами. Этим летом мать, как и обещала, старалась проводить с Персефоной много времени. Они вместе гуляли по полям и лугам. Деметра работала, Персефона помогала ей как могла. Ходили в горы, и Деметра многое рассказывала дочери — то, чем раньше не делилась, считая ее маленькой. У Персефоны уже был однажды муж (твой первый муж, говорила об Аиде Деметра, будто намечался второй), она уже не была маленькой дочуркой, а значит, можно было с ней говорить о многом.
Деметра рассказывала, как тяжело жили с Зевсом и как была счастлива, когда этот брак распался. Дурочка Гера взяла его себе — можно только посмеяться над ее бедными трепыханиями: он гуляет — она бесится, а все почему? А потому что у женщины должно быть свое содержание в жизни, свое дело. Вот она, Деметра, целый день в работе, она принимает на себя ответственность, а Гера кто? Покровительница брака. Курам на смех: мужика в доме удержать не может, а покровительница брака… Это только таким бракам покровительствовать, как первый твой брак, Перси. Но у Деметры с Зевсом все было наоборот, он жутко комплексовал и ревновал к ее могуществу. И сколько ему ни повторяла: «Да ты, ты верховный бог, ну чего тебе еще надо?» — он каждую жертву подсчитывал: сколько ей принесли, сколько ему. Да, в постели им было хорошо, но это же еще не все, «поверь, дорогая девочка, жизнь долгая…». У богов жизнь практически вечная, а вечность на ложе не проведешь.
Персефона отводила глаза и смотрела на дальние горы, на легкие клочья облаков.
Теперь она узнала, что у нее, оказывается, есть старший брат, Плутос, но о нем мать говорила равнодушно, словно и не ее ребенок. Она желала себе только девочку, вторую богиню — вровень себе, любимицу, спутницу. Толстый мальчик, думающий только о деньгах, был ей неинтересен.
«А иногда, когда ты маленькая была и я тебя из школы забирала… Знаешь, иногда я задерживалась — ненадолго совсем. На пару минут, ну ты же знаешь, сколько у меня всегда работы. Иду и выглядываю тебя — а детей много, такой муравейник пестрый. И я тебя не вижу. И вдруг кажется, что я опоздала — и все, тебя нет, и не будет, ищи — не ищи. Становилось холодно. Я вся коченела. А потом вдруг смотрю: вот ты, стоишь, чего же я тебя не видела, тут и ты меня замечаешь, машешь просто и не знаешь, как я счастлива тебя видеть. И я плакала и старалась, чтобы ты не видела, как я плачу…»
Иногда мать вдруг останавливалась посреди трудов, подходила к ней, обнимала и прятала мокрое лицо в ее волосах. Колосья щекотали Персефоне ноздри, и она была счастлива.
Но Персефона все чаще ловила себя на том, что ей больше нравится лениться, а не помогать. Стоять и смотреть, как мать что-то там пропалывает, окучивает, подвязывает, на быстрые и ладные движения Деметры. Так было всегда: мать, всегда занятая, до происшествия редко находила время на долгие задушевные разговоры и объятия и редко допускала Персефону к своим трудам.
А со временем Персефоне все больше нравилось быть одной. Ложиться среди высоких колосьев, так, чтобы было светло и тепло, но солнце с неба не видело, и лежать. Чувствовать спиной покалывающие стебли, распаренную землю и думать, что там, внизу, под метрами этой живой, щекочущейся букашками земли, клубятся вечные сумерки, и блуждают беспамятные тени, и смотрит на них с трона Аид, ее муж — темным взглядом, как черным лучом. Представляла себе его странное лицо. Костистые кисти рук. Выпуклые позвонки на согнутой шее. Комкала в руках землю. Растирала комки земли по бедрам — снаружи внутрь. Клала землю в рот, размазывала по губам. Здесь, наверху, у земли был сладковатый привкус, а там, в подземном царстве, — соленый и холодный. Она вжималась в землю сильнее, но не достигала рук мужа. Она знала, что ему плохо. Что он сам будто смотрит в свои глаза и сидит неподвижно, и не поднимает взгляд наверх, туда, где она. А ей хотелось, чтобы Аид снизу, из-под земли провел пальцами по ее позвоночнику, от шеи спускаясь ниже, и чтобы потом рука его скользнула между ног ее. Она стонала, укутываясь в колосья, и плакала, потому что знала, что внизу, в сумерках, никогда не будет желать его так сильно, как здесь.
Персефона ждала сбора урожая. Когда поспели плоды граната, зернышки которых были похожи на чудесные драгоценные камни, сказала Деметре:
— Я больше не могу быть у тебя. Я должна вернуться к мужу.
Персефона ждала запретов и увещеваний. Она ждала страшного гнева своей матери — более страшного, чем гнев Зевса. Но Деметра ответила тихо:
— Я понимаю. Я давно ждала, что ты мне это скажешь. Эти плоды граната… — И, помолчав, прибавила: — Я хотела для тебя другой судьбы.
Мать довезла ее до самых ворот. Персефона не оборачивалась, чтобы не видеть провожающий взгляд Деметры, это муж учил ее не оглядываться. Шел мелкий дождь. Тени, еще не потерявшие человеческий облик, хватали ее за одежду, о чем-то умоляли, кричали, доказывали, но разбежались, когда ликующе повизгивающий пес выскочил встречать вернувшуюся хозяйку. Он ловил счастливо мечущийся хвост то одной, то другой головой, тыкался носом ей в ноги, вылизывал щеки. «Ну хватит, хватит». — Она утиралась одной рукой, а другую запускала в черную шерсть, чесала загривок и гладила. Пес был единственным, кто мог радоваться здесь.
Персефона не сопротивлялась дымному ужасу, давала стонам наполнить себя, и не пыталась внушить себе, что теперь царство Аида ей ближе или приятнее. Ей было плохо — но это было не страшно. Путь лежал мимо развалин и пожарищ. Ее перевозили на ладьях через черные вязкие реки — одну, другую, третью… И только воды Леты искушали глотнуть — и не достаться ни мужу, ни матери. Увидела Аида. Как медуз, расталкивая тени руками побежала к нему, целовала его седые виски. Он отстранился.
— Не забывай, кто мы, мы — царь и царица.
И Персефона заняла свое место на пустом троне.
Сумеречные волны носили пустые души. Ветер кружил их и свивал в косы, сталкивал и разводил. Вечные сумерки, не похожие ни на сладкий свет дня, ни на густую тьму ночи. Вечные души, не помнящие, кем они были и чего хотели от жизни. Персефона смотрела на них, потерявших все, и время тянулось медленно и безнадежно.
Только позже Аид повернулся к ней.
Сколько часов или дней прошло с ее возвращения?
— Любимая моя, жена моя, — говорил Аид, — без тебя все было мукой.
— Я не смогу прожить в твоем царстве и месяца, — ответила она удивленно.
Он отводил одежду с ее груди, но как будто не решался дотрагиваться. Случайно он посмотрел так, что встретились их взгляды, но она увидела в его глазах не очень страшную смерть, прикрытую обидой, такой наивной обидой, словно Аид был маленьким мальчиком, а не повелителем мертвых, а еще увидела такой же наивный вопрос: «Можно, ну пожалуйста, можно?»
— Ведь в первый раз ты была гораздо дольше месяца здесь, — сказал он печально, опуская руки.
— Я и не выдерживала. Я умирала каждые полчаса, но это возвращало меня к тебе, а ты и не замечал. Все мертвые приходят к тебе.
— Вот видишь, ты не уйдешь от меня. Я так рад.
И словно она ответила «можно» — холодные ладони ложились ей на грудь, а слюна превращалась во рту в гранатовый сок, и они кусали губы друг друга под непонимающими взглядами теней, оставив троны, найдя себе в первом попавшемся углу ложе. Он раскрывал ее осторожно, как цветок, снизу вверх, стопы, лодыжки — только поцелуями, и, видя всех, кто умер до сих пор, равнодушно бродящих вокруг, Персефона открывалась Аиду, открывалась смерти и любила за всех, кто больше любить не может, плача от жалости к ним.
Она не раскаивалась, что вернулась. Знала, что прошел уже месяц, она не уходила.
— Правда, из меня получается хорошая царица подземного царства? — спрашивала она мужа. — Я справедливая. Я ответственная.
— Ты прекрасная.
— Аид, послушай. Я вот все думаю — скучно у нас как-то. Тени просто неорганизованно бродят. Может, нам устроить им какие-нибудь состязания? Спортивные? Театральные? Я уверена, что у нас тут и олимпийских чемпионов, и поэтов пруд пруди. И музыкантов.
— Тебе все еще скучно у меня, маленькая моя Персе-фона.
— При чем здесь это! Я просто хочу быть хорошей царицей. Не просто же в короне сидеть. Надо что-то делать. У женщины должно быть дело.
